Самурай без меча подобен самураю с мечом, но только без меча.

---

"Её голос вдруг странно звякнул жёсткими нотками. Я поднял глаза от тарелки с салатом и сквозь ветки засохшей герани посмотрел ей в лицо.

-- Почему ты так думаешь?

-- Ну, не знаю, -- очень тихо сказала она. -- Ты совершенно другого склада.

-- Другого склада?

-- У тебя такая особенность... Как в песочных часах. Когда весь песок высыпается, обязательно кто-то их переворачивает -- и всё сначала...

-- Что, действительно?..

Её губы дрогнули в странной полуулыбке -- и сделались вновь бесстрастными."



Харуки Мураками, "Охота на овец"

---

- Кто ты?..

- Я - вестник.

Мужчина в чёрном плаще и серебряной военной форме слегка склонил голову.

- Ты уберёшь пустоту? Заберёшь меня из этого плена?

Юноша был явно взволнован.

- Это не плен. Это - начало.

- Начало чего?

- Всего.

- Но... Здесь же ничего не происходит...

Аккуратный пятачок на вершине скалы. Вокруг, насколько хватало глаз -- пустота.

Никаких событий, никаких изменений. Никаких мыслей и эмоций. Ожидание.

- Разумеется. Нужно лишь ждать. Скоро за тобой придут.

- Но... Как мне узнать, когда всё начнётся?..

- Ты увидишь.

Мужчина повернулся и шагнул в Бездну.

---

Where do I go,

What do I do

Far away from home?

Nowhere to hide,

No one to die,

I am all alone.

But I cannot stop now...

Весенний свет через окно. Совсем не такой, как зимой или осенью -- яркий, исполненный красок, открытый.

Свет осени -- это сами чувства, свет весны -- их отрицание. Такой бескомпромиссный, равнодушный -- он пришёл

и просто сказал: "Я здесь". И нечего было с этим сделать.

Весенний свет. Сейчас это было очень некстати. Сейчас, когда Себастьян будто очнулся от недельного небытия,

открыл глаза после того, как семь дней старательно загонял себя в состояние растения, открыл глаза и заявил:

"Я хочу чувствовать". А тут этот мерзкий свет. Тем более, утро: ночи больше нет, и от этого факта нельзя отвертеться.

Свет, свет, свет. Такой же непреклонный, как пульсация в виске. В том самом месте, в котором Себастьян подпёр

голову рокой, напряжённо-ненапряжно размышляя.

Спать не хотелось. Выть, впрочем, тоже. Ну, то есть, хотелось, конечно, но это всё постольку поскольку. Изнутри

груди, чуть выше и левее сердца, скреблось что-то не особо острое, но очень навязчивое. Хотелось много чего. Например,

чтобы прекратилось это скобление грудной клетки. А ещё хотелось, чтобы была ночь. И осень. Но сделать было нечего.

Себастьян вздохнул и обречённо поплёлся на кухню ставить чайник.

---

На любом пути существуют препятствия, ничто не даётся просто. Самое страшное

в любой критической ситуации -- потерять путь. Если воин желает выстроить

для себя путь безгранично надёжный, нужно выбрать ориентир, который всегда рядом,

что бы ни случилось. Миру известен только один такой ориентир: смерть.

---

Воину должно содержать оружие в образцовом порядке. Раньше, когда у каждого самурая был меч, достаточно было вовремя чистить его и натачивать, теперь же, когда клинков больше нет, необходимость в оружии осталась. И я по очереди затачиваю свои мечи и выкладваю их перед собой. Мои мечи -- это честь, хладнокровие, аккуратность. Отныне и навсегда -- моё оружие будет сопровождать меня каждое мгновение. Если клинок подводит меня -- я выковываю его вновь, если он подводит меня снова -- я заново учусь обращаться с ним. Я буду оттачивать своё мастерство владения этими инструментами, как и буду затачивать их -- каждый день. И каждый день я буду проверять их на прочность.

---

Твёрдым шагом мы идём вперёд, нам нечего терять,

И нет сил, чтобы бросить всё и сызнова начать

Ты знаешь, мне страшно писать в дайри.

Страшно потому, что -- ну мы же знаем, кто здесь мой единственный читатель; -- а если я буду писать, то о том, что у меня внутри в тот момент, когда оно пробивается наружу.

А я не уверен, что тебе интересно будет это читать.

---

Смерть ей к лицу

Ты умна, а я идиот,

И неважно, кто из нас раздаёт,

Даже если мне повезёт,

И в моей руке будет туз,

В твоей будет джокер

Всё серо. Размыто.

Умереть и забыться.



Однажды, когда Муми-тролль был совсем маленький, его папа в

разгар лета, в самую жару, умудрился простудиться. Пить горячее молоко

с луковым соком и сахаром он не захотел. Даже в постель не лег, а сидя

в саду на качелях, без конца сморкался и говорил, что это от ужасных

сигар. По всей лужайке были разбросаны папины носовые платки.

Муми-мама собирала их в маленькую корзиночку.